для нее постель - априори единственный способ любить.
готовлюсь к зарубежной литературе. ирландские саги и бла-бла. Герой - Кухулин.
цитирую: "Описываемый облик героя подчёркивает его необычность: на руках и ногах у него по 7 пальцев, в глазах — по 7 зрачков, и в каждом из них — по семь драгоценных камней. На щеках есть по четыре ямочки: голубой, пурпурной, зелёной и жёлтой. На голове у него было пятьдесят светло-жёлтых прядей[2]. (В другой скеле сказано: «Семь зрачков было в глазах юноши — три в одном и четыре в другом…»[3]).
Когда Кухулин стал юношей, женщины и девушки Ирландии начали влюбляться в него за его красоту и подвиги."
для нее постель - априори единственный способ любить.
...Скажи мне, тебя когда-нибудь бросали все? ну не так, чтобы ты сидела и плакала и упивалась тем, что вот он ушёл, а ты тут и тебе плохо, а так, чтобы раз - и ты с ужасом поняла, что вокруг тебя тишина. и никого нет. так, что совсем никого. только компьютер, который молчит или звенит бесполезными, ничего не значащими фразами и чай. и, конечно, сигареты. в тишине. в такой звенящей тишине что ты слышишь, как горит табак. не бумага, с громким треском вокруг сигареты, а как мягко и трепетно умирает наркотик в ней?
скажи мне, ты теряла кого-нибудь? ну, не так чтобы ты сидела и плакала, что вот он ушёл - а ты тут одна и никто тебя не любит, а так, что ты понимала - что бы не сделала ты, куда бы не пошла, как бы не молилась - этот человек больше не придёт. и не важно, любишь ли ты его или он тебя - умер он или живой. ты просто потеряла его. насовсем. так, что больше не вернуть.
скажи мне, ты плакала когда-нибудь от ужаса? ну, не так, что бы ты сидела и со страхом думала что вот он ушёл, а я тут. и я одна. а так, чтобы ты поняла, что всё. год 2012, апокалипсис, ледники. да что угодно - но твой мир умирает. причём он так сладко агонирует у тебя на руках, что даже дрожь пробирает. он умирает, попутно стягивая с тебя всю броню, которую он тебе дал. и вот ты стоишь перед неизвестностью и тебе страшно настолько, что глаза дальше открывать уже некуда и кричишь, как в детстве кричала, когда кошмары снились. а потом сидишь на корточках, обняв руками колени и баюкаешь себя. от ужаса. пытаешься себя успокоить. потому что вокруг никого нету. и никто не придёт.
скажи мне, понимаешь ли ты весь смысл слова "одиночество"? не так, чтобы да, я так одинока, а за стенкой папа, мама и кошка, а так - что вообще никого родного нету ближе чем тысячу километров. так, что куда бы ты ни пошла, что бы ты ни делала - везде тебя считают чужой. как бы вроде и да, и весело с тобой и интересно, но ты другая. не такая, как они - и они говорят это своими делами, своими словами, своим отношением.
скажи мне, ты горела когда-нибудь от стыда? не так чтобы, ах, монсьер, я сейчас в обморок шлёпнусь от слова "задница", а так - что сквозь землю провалиться. когда что-то вокруг тебя происходит, сама не понимаешь что, непонятное и загадочное. когда вокруг все что-то скрывают от тебя, не допускают за грань. как они считают - тебе это ни к чему. а потом ты находишь что-то. волос, записку, да хоть сто пятую звезду на небе. и тебя прожигает изнутри, и слёзы стыда наворачиваются из глаз. и перехватывает дыхание и в мозгу мысль: "ну я дура! и как я не поняла?...". и тебе стыдно не от того, что ты не знала. а какой дурой была. как не хотела видеть очевидное. как не хотела принимать его.
скажи мне, как часто ты жалеешь себя? как часто думаешь о самоубийстве? скажи мне, как сильно тебе нравится это. и я плюну тебе в лицо. потому что ты тряпка, слабак, бесхребетник. и уйду, вместо того, чтобы остаться и показать тебе на твои ошибки. я уйду вместо того, чтобы быть с тобой, пока ты не исправишь. потому что я такой же слабак. и теперь я знаю, почему все уходят, вместо того, чтобы остаться со мной. потому что нету тех, кто способен. кто способен вынести это на себе. ну разве что только чай. и сигареты. конечно же.
для нее постель - априори единственный способ любить.
- Ну, а что было дальше?, - я вздрогнула. Мурлыкающий голос Любы ворвался в мою голову полную сигаретного дыма на манер самолёта – невидимки и возымел эффект атомной бомбы, которая вот ещё не взорвалась, но уже знаешь, что надеяться на спасение нету смысла. Я вздрогнула. - Дальше чего? Ну, сначало было слово. И слово это было, насколько помню – Бог… - Ой, ну я же не про это спрашивала! - Серьёзно? Хм, я почему то подумала, что про это, - голова начала раскалываться, в ноздри вползал раздражающей запах ванили со сливками. Мне показалось, что размер салона машины сжимается, и остаюсь только я и всепоглощающий тошнотворный аромат. Меня замутило за рулём. Я уставилась на дорогу и двумя руками крепко сжала руль, - Люба… - Что? – она с готовностью уставилась на меня. Мне пришлось прикрыть глаза и последним рывком воли заставить себя опустить желуток от горла в его законное место. - Прикури мне, пожалуйста, - я тяжело сглотнула, - быстрее. Мой голос сорвался на хрип. Люба удивлённо уставилась на меня, но сигарету зажгла, на удивление, быстро. Я протянулась за ней, и когда наши пальцы соприкоснулись, я чуть не вскрикнула. Я чувствовала, как по её венам бежит кровь, как сердце стучит, маленький мотор, качающий жизнь по венам и артериям. К её щекам приливает кровь, они краснеют, поры дышат, и запах заполняет собой салон. Я чувствую, как она потеет, как по спине маленькими бисеринками пота выделяется страх. Она волнуется и мне страшно. Она волнуется потому что не знает многого, мне страшно, потому что я хочу её. Но её трогать нельзя, она не для меня. А мне безумно хочется, до дрожи в пальцах, от этого чувства пересыхает во рту, я начинаю тяжелее дышать, потираю ноздри, пытаясь перебить благоухание человека, который сидит рядом. Это чувство играет на туго натянутой верёвке у меня внутри, стучит по голове изнутри, из моей головы. В ушах звенят собственные мысли, воображение рисует сцены, от которых хочеться кончать и плакать одновременно. Сцены беспардонные, отвратительные своей откровенностью и правдивостью. Я провожу языком по губам, чтобы почувствовать эту отвратительную ваниль на вкус. Ужасно, моя извращённости имеет вкус сахара. Резко торможу Мефов мерс. - Выходи. - Настя, я не понимаю, что за шутки?, - она извиняюще улыбается, - если я сказала или сделала что-то не так, прости меня, я не хотела тебя обидеть. Мои зубы непроизвольно сжимаются. - Я сказала – выметайся!!! – я смотрю на неё. Она пугается ненависти, которая сейчас наполняет меня изнутри, отражаясь в моём взгляде. Она видит ненависть, хотя внутри меня – страх, опутывающий меня липкими путами. Она порывисто вскакивает, чуть не ударясь макушкой о потолок машины, суетливо хватает сумочку с заднего сидения, перегибаясь через моё, от чего меня опять наполняет желание порвать на ней одежду и зубами вонзиться в грудь, и, рыча и мурлыкая добраться до рёбер и сердца. Её человеческое существо заставляет сходить меня с ума, метаться, как мечется снежный барс, запертый в клетке. Пугаясь решёток, и одновременно кидаясь на них, время в то, что так станет легче, физическая боль заглушит то, что болит где-то в области давно и надёжно ампутированной души. Люба вылетела из машины с такой скоростью, что любой олимпиец – легкоотлет позавидывал бы ей. Я нажала на газ и рванулась с места. Метров через пятьсот я остановилась и дрожащими руками начала рыться в бардачке, в безуспешных попытках найти свой телефон. Ну где же он, Дьявол его разбери? Наконец то. Ну, поднимай же трубку, поднимай! Ты мне нужен сейчас!...
для нее постель - априори единственный способ любить.
а из глаз моих соль, из груди - вино, а в желудке - сталь. мне б забыть тебя, засолить, отослать в февраль, а ты смотришь в глаза цвета воронова крыла мне убить тебя, а я вою - любовь берегла.
а из писем моих как всегда - лишь одна вода, ночь темна, ночь обиженна и уже холодна. солнце сходит на нет, убегает к себе, на Юг, мне убить бы тебя, но мешает немой испуг.
про меня ведь теперь говорят что совсем одна, что как ночь - потемнела, обиделась, не дала. от меня и друзья отвернутся, собака - и та ушла. мне убить бы тебя, но как прежде тупой кинжал.
а из глаз моих - соль, из груди - вино, а в желудке - сталь, кем бы ни бы, теперь ты чужим до конца мне стал. и рука легка, и щека мягка, злость звенит слегка. уходи, я любовь свою сейчас продаю с молотка.
для нее постель - априори единственный способ любить.
мама, я тебе пишу с Востока, жаркого Абу-Даби. тут закаты красные, шёлк и город в пыли, тут верблюды, парни и много далёких звёзд, я пишу тебе, мама, не теряй по напрасну слёз.
мама, я пишу тебе каждый день по нескольку слов, тут пустыни вокруг и много серых усталых ослов, что улыбка бела и я жгу этот чёртов мост. я пишу тебе мама про то, что забыла свой старый рост.
мама, я пишу тебе в день по письму, быть может два, тут сплошное солнце, нет травы и одна жара, тут барханы, чайханы и много-много еды, я пишу тебе мама, о том, что мне не хватает воды.
мама, я пишу тебе эти письма весь долгий год. чтобы ты прочитала и папа был очень горд, чтоб слова мои прозвучали в далёкой Балтийской пыли, я пишу тебе мама, из пустыни в Абу-Даби.
и из глаз моих сок, из груди песок, а в ночи - буран, и в руках моих больше денег чем в душе - приоткрытых ран, но ты всё же находишь место, ты всегда у меня в груди. я пишу тебе мама, с Востока. из чужого Абу-Даби.
для нее постель - априори единственный способ любить.
меня дико раздражает то, что подчиняясь чёртову общественному мнению и вникая в раздоры между своими друзьями я лишаю себя права и возможности совмещать общение с ними.
для нее постель - априори единственный способ любить.
"Не случайно здесь считалось дурным тоном брать в жены девственниц. Если этот факт становился известным, то такую семейную пару изгоняли из селения. Как бы там ни было, древний обычай создавал для потенциальных невест серьезные, подчас неразрешимые проблемы. Дело в том, что до свадьбы девушка должна была отдаться как минимум двум десяткам мужчин. В условиях практического безлюдья Тибета это казалось невероятно сложным."
для нее постель - априори единственный способ любить.
я плачу уже двенадцатую весну, я кофе выпила, галлона наверно три, а он по-прежнему бросает в море блесну, а он по-прежнему весел и очень красив.
в моей обиженности стало всё больше дыр, моей ненужности стало так много лет, а он по-прежнему ходит к царю на пир, а он по-прежнему любит киш-миш на обед.
моя бессмысленность бьёт вековой рекорд, моя апатия жрёт меня изнутри, а он по-прежнему молод и очень горд, а он по-прежнему very expresIve.
***
а меня бабушка утешает: не люби его милая, не болей, не смотри. бабушка, у меня от него шрамы крест-накрест прорисовываются изнутри.
для нее постель - априори единственный способ любить.
чтобы каждое утро наливал тебе в чашку чаю, чтобы каждую ночь тебя на руках качая напевал бы о том, как днём по тебе скучает, а с утра вы бы пили чай и любя молчали.
чтобы ездил на синей спортивной машинке, а ты скрипела зубами: "почему же всё так паршиво?". чтобы точно помнил даты, рождения, свадьбы. а подружки шипели сквозь зубы: "и мне бы туда бы..."
чтобы дважды в год - минимум - на острова, чтобы от любви каждый день голова кругом...